Кто живет в шпильке?


Глава 1

Лет пятнадцать тому назад, еще в Советском Союзе, а не в России, на окраине Москвы стали строить шестнадцатиэтажные дома. Раньше в этих местах можно было встретить только маленькие, самое большее - трехэтажные, но жителей становилось больше, и Москва обрастала этими кубиками, как прозвали их местные. Только если у кубика, по идее, стороны должны быть одинаковы, то у домов высота почему-то была гораздо больше ширины. Местные в скором времени осознали и это, и тогда дома стали (тоже, впрочем, незаслуженно) обзывать шпильками. Шпильки были сплошь разноцветные и даже разрисованные внизу и вверху разного рода рекламой.
В одну из таких шпилек, на тринадцатый этаж, то есть под рекламу еще почти никому не знакомой фирмы "Буймебель", естественно, торгующей мебелью, в прошлом году переехала из центра семья Буйных: Михаил Георгиевич, Берта Виссарионовна и их сын Антон. На переезд, попраздновать новоселье в пустовавшей почти десять лет квартире, собиралось много народа, несмотря даже на то, что родственников у Буйных почти не было. На новоселье стояли такие колоссальные гулянки, что еще неделю не могли протрезветь даже двенадцатый и четырнадцатый этажи.
Сорокалетний Михаил Георгиевич был директором той самой "Буймебели". Несмотря на свой, можно сказать, несолидный возраст, Михаил Георгиевич имел облик весьма и весьма солидный. Для начала уместным будет вспомнить его размеры в ширину и в длину. А была его комплекция такова, что затрудняла его влезание на тринадцатый этаж без отдышки. Когда в последний раз работало устройство для перевоза людей с данного этажа на некоторый другой - конечно, неизвестно. Из-за этого проходящим сверху вниз беззаботным людям, если снизу поднимался Буйный, приходилось слушать его толстое сопение и злое ворчание, на которое бывает изредка способен старый тепловоз из какого-нибудь фильма. Отмерив положенные тринадцать этажей, Буйный доставал из большого кармана маленький и незаметный ключик, тыкал им в дверь, крепкую, новую, и незримо для постороннего глаза открывал ее. Не видно этого было не потому, что в процессе открывания замка существовали секреты, а потому, что ключик был действительно маленьким и поворачивался очень легко.
Громко прорычав-вздохнув, Михаил Георгиевич проходил в свое жилище и бросал ключик обратно в карман. Первым делом, за которое он принимался, обычно было расправление темной бороды, которая исходила от правой щеки, и, обходя рот под носом и на подбородке, завершалась у левой (хотя, может, все было наоборот). Но расправление бороды для Буйного было вовсе не занятием жизни, а просто привычкой, проявлявшейся, когда он заходил в какое-либо помещение. Расправив бороду, ее хозяин начинал разуваться, на что у него уходило никак не меньше полминуты. Медленно развязав шнурки одного ботинка, он осторожно, как драгоценнейшую вещь, вынимал из него ногу и тут же, словно опасаясь задеть ей пол, забрасывал ногу в глубокий теплый тапок, если была зима, или в нечто, что он презрительно назвал бы шлепанцем, если было лето. (Но слова "шлепанцы" он не употреблял, считая его слишком каким-то детским и даже легкомысленным.) После первой ноги тем же действиям подвергалась нога вторая. Только потом Михаил Георгиевич снимал пальто, куртку, или что-то другое, что было в то время на нем одето, предварительно сняв то, что было надето на его же голову. Потом он останавливался постоять в раздумье, куда пойти дальше (а дальше, кстати, из коридора вело несколько дорог - в своего рода зал, на кухню и, самое главное, в спальню). Обычно он отправлялся на кухню и лишь потом - в спальню.
Тридцатидвухлетняя Берта Виссарионовна, его жена, работала главным продавцом в единственном пока магазине. И это при том, что ей с её характером надо было бы работать в этом магазине сторожем. От такого сторожа очень быстро бы разбежались все из возможных грабителей. Тут же уместно будет сказать, что её подъём по лестнице на тринадцатый этаж не утруждал никак.
Антону было с виду лет тринадцать - четырнадцать. В тот момент, с которого начинается настоящее повествование, дома он был один, так как родители его еще утром ушли на работу, а он, отучившись в первую смену, пришел домой. Сейчас он сидел на подоконнике, наблюдая за тем, как темнеет небо и на нем начинают робко светиться, зажигаясь, первые звездочки. Но на этом и хватит лирики. Он размышлял о своей неубранной комнате, о тех местах в ней, куда он уже давным-давно не заглядывал - о ящиках стола, о пыльном содержимом высокого, под самый потолок, шкафа, о мрачном содержимом отдаленных углов под кроватью и прочих следах цивилизации. Летний вечер был достаточно теплым, и Антон решил, что будет гораздо лучше сидеть с открытым окном. Но открыть окно он не успел, поскольку раздался звонок в дверь. Раз такое дело, то лучше будет открыть дверь, а окно может подождать, оно не живое.
За дверью оказался дед Антона, Виссарион Модестович Мосаик. Он был последним, кроме родителей, родственником. В сущности дед - человек добрый, но, по вредности своей, он никогда не давал внуку своему спокойной жизни, да и вел себя обычно со всеми ворчливо и придирчиво. И сейчас, не успел Антон открыть дверь, он заворчал:
- Что, спишь, что ли? Я тут стою уже полчаса, как проклятый! - и старик, почти что оттолкнув рукой Антона, вошел в квартиру. - Лифт сроду у них не работает, зачем только вздумали переселяться на такую высоту...
Действительно, лифт не работал, а тринадцатый этаж, хоть и не такая уж высота, но все же пока ни у кого нет желания подниматься на него пешком, особенно у ворчливого старика. Тем не менее, старику пришлось подниматься, и от этого он стал еще ворчливее.
- Где родители, почему все еще не пришли? - возмущался Виссарион Модестович, тряся красным подбородком.
- А вот не пришли и не пришли, а тебя спросить забыли, вредного. На работе они. Ты бы вот парочку часов назад спросил, где они пропадают.
- Ну ладно, - смягчился дед, - тогда хотя бы дай старому присесть и отдохнуть, а то он устал в ваш скворечник карабкаться, и у него теперь ноги отнимаются. Впрочем, раз родителей пока нет, разбираться я буду с тобой. Веди меня в свою комнату и показывай, сколько ты сделал уроков.
- Ты чего, дед, - возмутился Антон, - завтра же суббота, мы не учимся.
- Ах, не учится он! А что, на понедельник уроки делать у вас уже не принято? - старый ворчун, зайдя в комнату, сел на Антонову кровать и продолжил монолог, который он не забывал повторять каждую вторую пятницу, если несчастный внук попадался под руку. Он стал с увлечением и уверенностью в своей правоте рассказывать сказки про несчастных дворников, каковым обязательно станет Антон, если, как сейчас, не будет как следует учиться, выполнять до последней точки домашние задания по всем без исключения предметам школьной программы, если не будет с должным рвением относиться к процессу обучения, если, наконец, не будет поддерживать идеальный порядок в своей комнате.
- А кстати, почему у тебя такой беспорядок? И что это за идиотская идея пришла кому-то в голову? Что там с моим шкафом, что за зеленый оттенок?
- И где же ты увидел зеленый шкаф, уважаемый?
- А во-о-от тут, под твоими слепыми глазами, - сказал дед, указывая на абсолютно коричневый шкаф, упирающийся в самый потолок комнаты.

Этот шкаф был перевезен с переездом со старой квартиры, единственный из всей мебели. Когда-то он принадлежал родителям Виссариона Модестовича, потом ему самому, сейчас - его дочери, которая, с другой стороны, была матерью Антона. Шкаф, таким образом, стал семейной ценностью, что неудивительно - он был действительно ценным, ручной работы, тем более ни разу не получил ни царапины. Семья Мосаик купила его у разорившегося мастера, который изначально делал его для своего дома. Мастер был в свое время богат и знаменит, но однажды его жена, встав утром с кровати, вдруг споткнулась о собственного домашнего кота, лежавшего на полу, упала, и, ударившись лбом о массивную медную ручку тяжелого шкафа, через несколько часов умерла. Вскоре мастер стал беспробудно пьянствовать; шкаф он продал через два месяца после смерти жены непосредственно Модесту Мосаик, человеку, который не заинтересовался бы, даже если в этом шкафу своих жен хранил Синяя Борода.

Антон насмешливо поглядел на деда Виссариона и поднес к его носу карандаш.
- Дед, а дед, а какого цвета тогда вот это?
- Ну конечно зеленого! Ты надо мной издеваешься?
Карандаш действительно был зеленым, так что дед мог смело и уверенно думать, что Антон над ним самым подлым образом издевается. Но Антон не закончил тестирование; он попросил деда посмотреть на свой письменный стол (тоже, кстати, совершенно коричневый), и спросил:
- В таком случае, уважаемый, какого цвета имеет место быть сей письменный стол?
- Да коричневого же, маленький засранец! Ты надо мной издеваешься?
- Ни в коем случае, как только ты мог подумать! Что ж, раз ты совершенно верно ответил на два вопроса, то теперь можешь снова посмотреть на шкаф. У тебя последняя попытка: какого он цвета?
- Он еще зеленее, чем тот карандаш, который ты мне так упорно тыкал в глаза.
- Дедок, брось шутить.
- Внучок, я тут пришел с тобой не шутить, а делом заниматься. Говори, когда придут родители, или я пошел отсюда, да поскорее, пока не сошел с ума окончательно. Шкаф зеленый и на этом разговор окончен.
Как только разговор окончился, в дверь снова позвонили. На этот раз - действительно родители. Отец, как только заметил гостя, сразу приделал себе ехидную улыбку:
- Здра-а-авствуйте, дорогой наш Виссарион Модестович! Сколько лет, сколько зим... ах, забыл, вы же соизволили посещать наш скворечник на прошлой неделе! Забыл, забыл, видимо, старею, а вы-то помните? Ну-с, зачем пожаловали?
Деда слабо развеселили такие выходки, но он чудесным образом совершенно забыл о шкафе, и они пошли с родителями на кухню, заведя там разговор о всем подряд, только ни о каком ни о деле. А Антон тем временем пошел в комнату и, наконец, открыл окно.