|
Выскочка. Синие глаза лениво пялились в сторону потолка завешенного темнотой. Веки слегка мерцали, порываясь отрезать от внешнего мира своего хозяина. Спина удобно прилегала к сырому песку. Сытое существо облизывало мякоть выдающихся губ, удаляя с мордочки прилипший хитин. Ушедшая мать называла их тараканами, для него же название не имело никакого значения. Они были ему интересны только с гастрономической точки зрения. Тараканы - он их ел и был доволен, что нерасторопное, по его мнению, животное ещё не перевелось в подвале. Думал он редко, без перспективы додуматься - никогда. Вот почему неведомо ему было состояние бессонницы на фоне сытости. Сон сморил чуждого брезгливости молодого пожирателя съедобного, прежде чем он успел толком укутаться в лохмотья странно похожие на одежду. Темнота встретила после пробуждения вполне обыденно, как и ожидалось. Ночь в жилище характеризовалась понижением температуры и последнее время, как он уже успел пронаблюдать всё очевиднее. Поёжился и зевнул - изо рта пошёл пар, а место, куда дышал во время отдыха, покрылось инеем. Сморщив нос, позвал в пустоту: "Ма-а!.." К своему неудовольствию отметил, что произошло это несколько необычно - голос только и знал что хрипел. "Кх. Простыл, бля…" - процедил сквозь зубы непонятно для кого больной. "Ма-а-а-м!!! Ты де?" - сипло и настойчиво отдалось эхом по серым стенам. Тишина прерываемая ветром снаружи издевательски парировала реплику. Так у него не стало единственного известного ему родителя - матери. Она дала ему две вещи, если это можно назвать вещами. Язык, носителями которого некогда были русские и оставались те, кто ещё сохранил способность членораздельно выражаться, да завет "выжить" - вот великое наследство, которое ему досталось. Не было имени, позднее он его как и многое взял. Укрывавшаяся от преследования голоумных могов женщина была в положении, когда отыскала убежище, ставшее местом его рождения и короткого воспитания. Появившись на темноту с зелёной кожей и с острыми коготками, он поверг несчастную родительницу в депрессивную истерику. Какое-то время она пыталась не замечать ужасное чадо, оставив голым его в углу, в песке на произвол. "Так я и знала!" - ревела, кричала, потом шипела, затем снова кричала убитая непонятным ребенку горем мать. Три дня она не подходила к нему, казалось, совсем забыв. А тот при рождении не проронил ни звука, молчал и после. Но, изрядно проголодавшись, по запаху отыскал мамкину титьку и пока та обессилевшая спала, стал, причмокивая, сосать молоко. Затем молоко стало солоноватым, и его, всхлипывая, обняли. Умные синие глаза уставились на бледное лицо, а губы произнесли "Так я и знала!" Носик засопел, только ушко подрагивало в такт дыхания. Оба уснули. За два года он выучил язык - всё, что могла произнести учительница. За год он ходил и точно прыгал за усатыми соседями, а мир был широк только в сознанье. Теперь, после ухода исхудавшей, часто непонятно для кого ревущей женщины, он остался наедине с собой. Чувства утраты не испытывал, только свойственное чрезмерное любопытство терзало его. Не больше не меньше, именно, терзало. Спокойно уяснив для себя факт отсутствия своей кормилицы, стал планировать дальнейшее. Вариант оказался единственным - вслед за ушедшей, в люк, в потолок, в неизвестный мир. Туда где моги, пюш и много чего, что он ещё слабо себе представлял, надеясь узнать поскорее. Становилось скучно и холодно. Зима, наверное, припомнил он. Что опасность - это серьёзно, он не представлял. Люк. Тонкий пыльный свет, робко падавший парой лучиков сквозь сочную темь пустоты влёк его давно. Сказать интриговал, значило бы промолчать по поводу его отношения к заветному выходу из наскучившего подполья. Частенько он мечтал о небе, как он его увидит, потрогает, надкусит. Зная многое, представлял себе ясно исключительно то, с чем сталкивался наяву. Всё, чего не касался, было размалёвано завесой иллюзорности. Таков был зелёный ребёнок с нетрадиционным воспитанием, и совсем нетрадиционным образом мыслей, если можно так назвать происходящее в его запущенно волосатой голове. Ледяная как дно подвала логика, заняв лидирующую позицию приоритетов мышления, показала горячей фантазии необходимость предпринять действия после отдыха, заключавшегося в сне и еде. Ребёнок слаб, слаб и велик незнанием… Запрокинув назад голову, низкий мальчонка, агрессивно подскакивая, пытался зацепиться длинными когтистыми пальцами за створку холодного металлического и наглухо запертого люка. Неудачи прорывались глухим утробным рычанием сквозь строй не по-детски заточенных зубов. Через чур гладкая поверхность отнимала шансы на освобождение. Правда, результатом таких скачков-экспериментов стало выявление факта незапертости крышки - от самых сильных толчков она незначительно подскакивала. Отметив и подвергнув жесточайшему анализу данное обстоятельство, задействовал смекалку и применил палку. Сокрытая песком от взора, палка давала о себе знать лишь светлым древесным, а как впоследствии оказалось занозистым, своим краешком. Это была та часть допотопного ящика, в который некогда упаковывали мебель, а затем, к счастью моего героя, расточительно выбрасывали. Прыжки продолжились на этот раз с орудием. Изловчившись и наддав в полёте со всей мочи по створке шлёпнулся на задницу. Нескрываемое удовлетворение населившее его лицо мог бы разглядеть любой, находящийся вблизи. Такое одиночество нынче оказалось не в тягость. Ореол в форме пятна мутного света, сыпавшегося из теперь открытого лаза, напряг контрастную синь, прятавшуюся за смеженными ресницами. Тусклость, постланная под ногами слепила и радовала, но её источник оставался недосягаем по-прежнему. Не хватало совсем малость. Он нагрёб кучу песка и выбрался за пределы плена. Замыслить оказалось значительно легче, нежели всё выполнить. Теперь же взмокший и уставший лежал распластанным блином недалеко откатившись от тёмного провала, посреди объёмного ангара, торчавшего звёздными дырами прямо на перепачканную физиономию. Никогда не задумываясь и не подводя теорий о необходимости расслабиться, задрыхнул, как сурок. Ему ещё не бывало плохо. Ум и жизнелюбие, растягивающееся до жизнеобожания, никогда не бросали его один на один с судьбой. Против неё он всегда был втроём, но нынче он об этом не догадывался. Когда всё началось кислые насмешки и липкие взгляды лысых беспокоили его не сильнее собственной буро-зеленой кожи. Но чем старше он рос, тем яснее ему становилось, как не удобно быть непохожим на остальных - быть зеленым и с волосами. Он проклял трижды тот день, когда впервые появился на улице и по дважды каждый следующий. Потом… Потом устал проклинать, точнее ему надоело. Ненависти и злобе не нужны причина, повод - им необходимы почва, условия. В то время как никому не нужное солнце вычерчивало или луна вычерчивала свою траекторию на ходившем ходуном фиолетовом небосклоне беглецу снился сон. Из сна, проснувшись, вынес только то, что быстро-быстро во все стороны рос. |